В каменном мешке

     Возвращаясь в свою родную часть Денисова, уже как к себе домой в родимую хату, у меня даже и в мыслях не оставалось, хоть когда ни будь, хоть под каким-то благим предлогом возвратиться хоть раз еще в этот госпиталь. Помню, что меня всю дорогу не покидало чувство приподнятости, какой-то внеземной легкости, будто мне с плеч долой посчастливилось только что избавится какой-то гнетущей тяжести, или чудом удалось выскочить из разинутой пасти дикого зверя.
     Ощущая в себе прилив новых сил, желание честно трудится на благо родины моей; то есть давать план. Появлению в голове моей этих здравых и своевременных мыслей, как нельзя лучше поспособствовали, - как это не странно будет выглядеть, - все эти бездельники с Кавказа, которые, находясь в палатах госпиталя, - совершенно здоровыми, на которых пахать надо было, - не давали нам, «закосившим», спастись от тягот действительной военной службы. Они сыграли там роль заградительных отрядов, которые во время войны не допускали побега с передовой…
     В части Денисова меня ожидали очень большие перемены.
     Денисов разобрался в той ситуации, которая привела к моему увольнению, сделал свои выводы, и меня уже не пихали под кран.
     Вернуть мне должность диспетчера они не могли, поскольку авторитетному мастеру Авилову удалось пристроить туда своего земляка Хромыченко.
     Однажды вечером, помню, ко мне подошел худосочий парнишонка из только что прибывших с учебки сварщиков. Он рассказывал мне, что он родом с Курской области. Он уже откуда-то знал, что я с Сумской области, что, мы почти земляки с ним, живем по обе стороны условной границы, разделяющей наши братские еще республики.
     Он тут же увлек меня на скамейку, где, наблюдая за игрой в волейбол, он ввел меня в курс своих планов на ближайшее будущее. После ухода на дембель Логинова, я обязан буду забрать его к себе диспетчером.
     С тех пор он начал настырно втираться ко мне в доверие. Я не любил всякого рода подхалимов, считал их подонками, на уровне разной казарменной швали, - но поделать сам с собою, по отношению к этому худосочному пареньку уже ничего не мог. Он был тонок, звонок и прозрачен. Такие не выживали здесь априори. Но этот приспособиться жить здесь, как паразит, за счет своего умения втереться в доверие к сильным мира сего. Он подобно шакалу из сказки Киплинга «Маугли», имел ко всем своим многим недостаткам еще и очень мерзкую натуру. (Это проявится в нем чуть позже). А пока я продолжал слушать его мироточивые речи, надеясь спасти его от гибели в этой мясорубке. И даже после, не то чтобы, часто, встречаясь с ним, я все-таки обещал ему это место диспетчера.
     Лесть, хоть и унизительна для обеих в моем понимании, но избавить себя от ее прослушивания трудно. К тому же Хромыченко был земляком здесь очень авторитетного Авилова, который, став мастером на Летнем полигоне, получил от начальства здесь очень большую власть.
     Теперь, когда меня сняли с должности диспетчера и перевели под кран, после чего я некоторое время скрывался в госпитале, Хромой прочно утвердился на этой должности.
     История его возвышения и падения очень поучительна для многих предателей. После ухода Авилова, чтоб спастись на этой выгодной должности диспетчера, этому заморышу пришлось идти в услужение все к тем же армянам. В его биндюге диспетчера теперь на долгое время обосновался бригадир Геворкян, называя хозяина, наверное, все-таки в шутку, своею «женою». А там, чем черт не шутит… Я всего лишь констатирую сам непреложный факт произношения авторитетным армянином вслух этого слова.
     Хромой даже начал как-то пошугивать своих земляков-сварщиков, гоняя тех за водой для чифиря, хотя прошел с ними до этого всю учебку. После дембеля, если верить ротному, земляки его выбросят с поезда, в котором отправились домой.
     Русские демобилизировались раньше нас, украинцев. Гордеев принесет эту весть, как благую. Кто с ним уехал? Баскаков, Субботин, еще один паренек с Наро-Фоминска… Многих, я уже просто не помню; запамятовал…
     Пока я был диспетчером, этот Хромыченко мог рассчитывать на выгодное место диспетчера, разве что только после ухода сержанта Логинова. Да и то, если я этого захотел бы. Его покровитель, Авилов, ведь тоже уходил на дембель...
     Теперь уже сам Хромой помог мне заполучить выгодную должность контролера ОТК. Вместе с Эдиком Кривенцовым, который работал там. Меня с большой помпой зачислили туда. Хоть против этого выступал опытный бригадир с бывших зэков Цымбалов.
     Цымбалов некоторое время науськивал на меня бабаев, но, потом, успокоился, оставив это неблагодарное занятие, поскольку понял, что это дело ни к чему не приведет. В то же время мне пришлось толкнуть одного из авторитетных бабаев в казарме, после чего они толпою, ночью, вызвав меня под каким-то предлогом кран, набросились на меня со всех сторон. Повиснув на мне со всех сторон, им, все же, удалось свалить меня, - при этом я сильно поранил себе лицо, упав, посек его бетонной крошкой, - после чего схватился за камень. Они сразу же все исчезли, растворившись в темени так же быстро, как и появились. Сам Денисов, под предлогом проверки санитарного стана казармы, настоящей глыбой навис надо мною, рассматривая посеченное крошкой лицо. Я несколько дней тогда провалялся в койке, пока все ранки и царапинки подсохнут…
     С ротным у нас на то время уже было какое-то хроническое не переваривание друг друга. В это время количество полученных от него нарядов «вне очереди», кажется, достигло немыслимого количества, - я не смог бы отстоять их все, если б даже стоял через день да конца своей службы. Но ему и этого было мало - он продолжал наращивать их количество.
     В эту игру невольно впрягся наш замечательный замполит Чалпон Акмолдоев. Этот киргиз, двогодичник, одного с нами призыва, был не очень похож на типичного, тупорылого бабая. Он достаточно хорошо владел русским языком, что обуславливало в нем наличие интеллекта. Работал он, насколько я понял с его разговоров, в геологии, как и я до этого, был достаточно хорошо развит интеллектуально; к тому же всегда выгодно выделял меня с толпы. Упрашивал ротного иногда не ставить меня в наряды; когда мог, естественно.
     Впрочем, я и сам умел уже, по большому счету, ловко увернуться от этих припашек. Мало что выходило у Гордеева «сгноить меня на полах». У меня появились свои покровители с числа офицеров; тот же начальник отдела технического контроля комбината и т.д. Дела мои не выглядели такими уж безнадежными в этом плане; я тоже, по мере своих личных качеств, мог на что-то рассчитывать. Я знал толк во всех этих производственных делах, заставить бабаев работающих в бригадах подготовить формы, мог читать чертежи, настоять на четком исполнении работ сварщиками. На то время я часто бывал в клубе, где собирались новосибирцы, из которыми я призывался.
     Замполит Акмолдоев был, что говорится, человеком дела. Круглолицый киргиз, лицо которого было чем-то похоже на лоснящийся, хорошо прожаренный оладий. Так лицо этого идеалиста светилось от самого осознания причастности к этому великому делу: покорению космоса. Похоже, что он был из тех идейных коммунистов, кто с молоком матери впитал в себя эту сумасбродную идею. На вид он был мешковатым мужиком: с крупными чертами лица, за исключением носа, с которого то и дело сползала массивная оправа очков, которые ему приходилось то и дело поправлять; без военной выправки совершенно, но постоянно рвущийся в бой; заряженный на успех любого предприятия командир. За чужой счет, конечно же…
     Чувствуя бесполезность своей работы на Байконуре, то есть невозможности проводить свои политические занятия из-за производственной необходимости в бешенном и напряженном темпе работ по строительству посадочной полосы для «Бурана», - он старался вложиться в выделенный ему промежуток времени. То есть, во время следования личного состава в столовую. Это был его звездный час! Его конек… Он неизменно появлялся к назначенному часу в казарму. Быстро велев строевым сержантам выстроить роту, он сам присутствовал на обязательной проверке личного состава, записывая всех нарушителей в блокнот с яркими красными корками. Сам же вызывался вести нас в столовую, по пути весело командуя:
     «Раз! Раз! Раз! Раз! Два! Три!», - это был его счет. При этом он успевал раза три за дорогу оббегать всю неровно топающую колону изнеможенных после тяжелой изнурительной работы на откровенной жаре людей; записать пару тройку нарушителей для очередного наряда, чтоб тут же подать старшине, молдаванину Гробницкому. Только галифе заворачивалось от поспешной ходьбы.
     Суетясь возле нас, он требовал повыше подымать ноги; припадал к земле, высматривая: кто, как из нас подымает ногу; отмечая в своем блокнотике фамилии нарушителей... Он по нескольку раз возвращал уставший на основном производстве людей, назад к казарме, не прекращая по дороге начитывать мораль:
     - Красноармейцы! – говорит в назидание Чалпон Акмолдоев, – кому из вас не доходит через голову, - то я буду добиваться, чтоб ему все дошло через ноги!