Так и не найдя здесь щели, я вынужден буду идти дальше, напряженно просчитывая в уме новые варианты, которые мне диктовала реальная обстановка. В это время мы перешли дорогу, вымощенную бетонными плитами; после чего колона проследовала под нависшей аркой теплотрассы. Здесь у меня созревает новый план. Я начинаю лихорадочно рвать одной рукой бумагу со своего дневника, который покоиться здесь же, под разорванной подкладкой демисезонного пальто, и начинаю для веса обматывать пачку с деньгами. Отсчитав пятидесятую плиту, и резко выскочив, бросаю деньги в бок.
      Хлесткий ветер разрывает пакет и несет бумагу белым пухом над колонной. Я думаю, что за нами дождем посыплются красные 10 рублевые купюры. Но, ничего, на этот раз пронесло...
      Сразу же расслабляюсь всем телом. Теперь мне нечего бояться. Я, почему-то был полностью уверен, что денег на этом пустыре никто не найдет. Там тоже лежали какие-то невнятные каракатицы, но было их значительно меньше. К тому же просматривалось множество верблюжьей колючки, что само по себе создавало видимость загаженного пространства, в которое люди без видимой надобности не сунуться...
      …Скоро нас заводят в какой-то просторный клуб.
      Клуб сразу же оцепливают мордастые краснопагонники комендатуры, с непривычно красными погонами и пристегнутыми к ремням штык-ножами. Неужто наше начальство все-таки побаивались в душе, что мы все оттуда дружно ламонемся по домам?..
      Здесь началось распределение вновь прибывших. Каждый прибывший с площадки за набором рабсилы офицер, старался заполучить себе наиболее сильных, выносливых и покладистых рабов. За этим их послали сюда. «Чудаки», похожие на меня, им были не нужны. Дорогой нас всех успели увидеть во всей красоте; информацией, естественно, офицеры делились в своем кругу…
      Пока на ярко освещенной сцене, разворачивалось это позорное действо купли-продажи, которое невольно ставило Советскую империю в моих глазах в ряд с эпохой Древнего Рима, при котором пышным цветом процветали подобные явления, - я лихорадочно уничтожал остатки своего дневника.
      В это время назывались фамилии, людей строили перед дверями, и уводили куда-то в ночь...
      К утру я остался в опустевшем клубе с некоторыми бывшими малолетними преступниками из Новосибирска, с которыми добирался сюда в эшелоне. К тому времени, я уже полностью измельчил свой дневник. Благо в клуб никто не заходил, и, о нас, словно бы позабыли на какое-то время.
      Мою голову тогда посетила одна суматошная мысль о том, что нас могут отправить назад, в Новосибирск. Поскольку залетная мысль не спешила покидать свое пристанище, и я даже успел привыкнуть к ней. Услужливое воображение уже диктовало мне слова, которые я должен буду произнести в своей геологической конторе, когда неожиданно появлюсь там, в один прекрасный, предзимний день. В то же время что-то сидящее еще глубже в сознании подсказывало мне, что отсюда не так просто будет выбраться.
      Я даже подошел тогда к недоумевающим бывшим уголовникам, столпившимся в партере. В эшелоне, делая мелкие услуги строевым сержантам, унижаясь, и унижая других, они рассчитывали на лучшую долю. Пожалуй, я оказался даже в лучшем положении, чем вся эта блатная компашка. Ведь я уже с самого начала не на что хорошее не надеялся. В какой-то мере мне было даже как-то все равно, куда меня занесет этими военными ветрами. С тех пор я уже трезво оценивал ситуацию, видя, что от меня больше уже ничего по-настоящему не зависит, - после чего, собственно, можно было расслабиться, несясь дальше по течению, в надежде, что этот мутный поток куда–то, да и вынесет. Я даже знал, наверное, что это будет не необитаемый остров, где-то посредине океана. Везде есть люди, и надо будет работать; трудиться.
      Когда в отворенную дверь показалась голова офицера. Вытянутое, лошадиное, лицо лейтенанта уродовал какой-то нервный тик. Казалось, что когда-то он пережил какую-то трагедию. После произнесенных слов:
      - А вы, ччто здесь дделаете?
      Подольский бросился к нему, разводя руками, будто в этом состояла цель всей его жизни:
      - А нас оставили!
      - Ссчасс, - произнес офицер, и, тут же, куда-то ненадолго исчез.
      …Так мы остались в части подполковника Пухомелина...
      Через плац, нас перевели в «карантин» - в казарму, разделенную на две равные половины, как оказалось: в ту ее часть, которую обычно занимала вторая рота. До карантина здесь обитали люди, состоящие на завидных должностях: все эти хлеборезы, парикмахеры, работники столовой, кладовщики и тому прочие, которые, выражаясь лагерным языком, принадлежали к особой касте: «придурков». На это время их перевели в расположение четвертой роты, где жили в основном украинцы, работающие на деревообрабатывающем комбинате (ДОКе).
      В то же время, как в казарме, что была, напротив, - в первой роте, - находились люди, работающие на котельной и асфальтном заводе; а рядом с ними - в третьей, - те, которые имели дело с железобетонными изделиями (ЖБИ-2), работали под открытым небом, на так называемом «Летнем полигоне»…
      Очередным строением, - кроме большого клуба, столовой и разных малых архитектурных форм, в которых легко можно было угадать побеленный известкой сортир, а также огороженный в глубине двора железной сеткой вещевой склад, - параллельно двум однотипным казармам, - находился штаб и примыкающая к нему санитарная часть.
      Все это дело было обнесено по периметру забором, более и менее цельным со стороны дороги, и, естественно, - КПП…
      По обе стороны части Пухомелина тянулись такие же воинские части, с однотипными казармами. Манящее меня пространство пустыря, куда я вовремя выбросил свои деньги в пачке «Примы», с нагроможденными на нем кучами припорошенного снежком бетонного мусора, заросшее зарослями полыни и боялуча. С этих куч бетонного мусора торчала в разные стороны арматура, делая их похожими на морских каракатиц, каковыми они и показались мне в ночь нашего явления на Байконуре.
      Короче, на этом пространстве мне предстояло крутиться, как белке в колесе, всего два года и один месяц и четыре дня! Не мало...
      …Карантин – это что-то особенное; придуманное, чтоб за какой-то месяц выбить с человека весь дух свободомыслия и вложить в него рабский дух подчинения чужой воле. В наше сознание начали втирать записанные в уставе правила поведения. Но жизнь, по уставу, даже в нормальных воинских частях трудно было наладить. Для этого надо было, чтоб страна была богатой, и люди в ней были сыты. Чтоб никому в голову больше не приходило извращать действительность до такой степени, что в строительстве подобных грандиозных – не побоюсь этого слова, - прожектов по запуску космических аппаратов в космос, превалировал рабский труд. Надо было б, чтоб трудились нормальные строители, получали нормальную зарплату, не прячась, на виду у всего мира. Но русские, что бы они не делали, всегда получается танк. Как бы в ней не складывались отношения внутри, наружу выползать постоянно что-то рабское, давно уже отвергнутое человеческой природой. При этом все делалось, как всегда, в секретных условиях, за семью печатями, прячась от всех и вся.
      Сам всесильный бог велел автору в процессе сего повествования, - помимо всего прочего, - поведать о том, какую выдающуюся роль в строительстве Байконура сыграл такой неиссякаемый источник дармовой рабсилы для системы принуждения в СССР, как «стройбат».
      Его, - автора - как, впрочем, и много сотен тысяч советских граждан, - не по уму своему или нравственному развитию, - а токмо по состоянию его здоровья запихнули туда, чтоб строить этот космодром. Еще больше усугубляя его здоровье, в условиях жуткой безводной пустыни от немыслимо высоких температур летом и собачьего холода зимою…
      Бывшим аборигенам тюрем для малолетних и иных преступников, я думаю, в той стране на роду было написано оказаться в подобных, злополучных местах, чтоб подчистить свои далеко не безупречные «ксивы», - как они называли свои документы, - став, в конце концов, «настоящими советскими людьми», о чем нам прожужжали уши ротные замполиты. Бывшим зэкам, несмотря на свою короткую жизнь, удалось уже наделать где-то шороху, кого-то там ограбить, прибить или изнасиловать. Эти и здесь продолжали гнуть свою линию, жили по своим воровским понятиям, которые перетащили сюда с тюряг и зон. Они мало, чем менялись. Зато у них нужно было поучиться выживать в подобных условиях обитания.
      Это было настоящее производство, созданное богатым опытом и на базе того же пресловутого ГУЛАГа. С той лишь разницей, что за невыполнение нормы на Байконуре уже не расстреливали, а загоняли только в наряды.
      Эта стройка Советскому Союзу практически ничего не стоила, если не считать зарплаты офицерам-надсмотрщикам. Все покрывал практически дармовой труд стройбатовцев. Работали много, практически за еду, притом не лучшего качества. Среда тут же ответила на это, родив живучую поговорку: «Два солдата из стройбата заменяют экскаватор».
      Постоянно шли какие-то невразумительные подсчеты на бумаге: сколько кто съел в столовой каши? сколько все это стоит, обмундирование? и т.д. Да, там обещали что-то помочь родителям с топливом, - у кого была потребность, - я даже послал матери какую-то справку.
      Лучше б она не ходила с нею в сельсовет. С порога, один сельский гандон при власти, отказал ей, сославшись на то, что со мной расплатятся на Байконуре.
      …На это время в офицеров сложился свой опыт службы на Байконуре. Появились свои традиции, которые передавались от одного призыва к другому. Короче, уставы здесь были не причем. О них вспоминали, когда кого-то нужно было наказать. Назначить дневального, чтоб было как в людей. И даже такое уродливое явление, как пресловутая армейская «дедовщина», здесь выглядела усовершенствованной так называемым - «землячеством». То есть, все нации, и народности СССР в казарме обособлялись, замыкались в себе, существуя какой-то внутренней оболочкой общения, живя какими-то своими мифами, завезенными сюда с гражданки. Каждой группировке служили свои салабоны; чмыри…Часто возникавшие на этой почве потасовки тут же перерастали в многолетнюю - уже на то время – вражду между живущими на территории СССР народами, порой тянувшуюся годами. С обязательными восстаниями в казармах, как и подобало в новом рабовладельческом Третьем Риме!
      (Все вернулось на круги своя в космическом веке: вместо экскаватора - два солдата из стройбата, - в руках которых БСЛ (большая совковая лопата), - что означало: бери больше, кидай дальше, пока летит – отдыхаешь!)