Сибанов, с глупым выражением лица, кинулся спасать резко пошатнувшееся положение. Он, вдруг, прозрел.
      - Он все может! – Приставал к старшему лейтенанту умоляющим взглядом замполит: - Он все умеет делать!
      - Нет! – Как отрезал, старлей. – Мне, такие, здесь не нужны!
      …Назад из Сибановым, я возвращался ночью. Ждали на станции поезд. Упругий, весенний ветер продолжал нагнетать из пустыни теплый воздух. Скоро уже весна; расцветут тюльпаны...
      В казарму я вернулся, как к себе домой.
      - Ну? как там наши? - Бросились ко мне с расспросами.
      - Влипли, - сказал я, засыпая.
      Но не тут-то было. Через пару дней в часть начали возвращаться многие. Айтиев, которого постарались отправили неожиданно, чтоб о своем агенте предварительно не узнал майор Садыбеков, вернулся самым первым. После него вернулся Цымбалов...
      Его возвращение прокомментировал комбат, подполковник Пухомелин.
      - Некоторые побежали уже на второй день в штаб той части и начали орать там: «Я, мол, дурак! Отправьте меня обратно!» - Обращаясь ко всем присутствующим на разводе, продолжал Пухомелин. - А я его предупреждал здесь: «Служи родине здесь, только не качай мне свои права! Видали мы и таких!» Ладно, продолжай служить здесь, но знай, что это в последний раз я тебя предупреждаю!..
      Не вернулся один только Бутаков. Этот здоровый русский парень, участвовавший в знаменитой драке, мог везде постоять за себя; он появился в нашей части только единожды, работая там экспедитором, заехал ночью, разбудил меня, поздоровался…
      На этом грустном примере стала понятна одна непреложная истина, что хорошо только там, где тебе уютно; где тебя все понимают. Потому, что не надо больше искать ничего лучшего: все у тебя есть, только живи и наслаждайся жизнью, - потому, что есть люди, которые живут в таких местах принуждения намного хуже тебя. Раз тебе повезло устроиться лучше, чем многим другим, - значит, ты имеешь полное право считать себя счастливым человеком; за что всегда надо уметь бороться.
      Так я снова обрел здесь покой и счастье, которому, впрочем, недолго оставалось быть таковым, - как в ту памятную ночь, когда я вернулся в свою, ставшею мне родной казарму третьей роты воинской части 05786.
      В том доме на Байконуре меня ждала очень большая сплоченная внутренними связями семья, в которой я уже заслужил определенное место под солнцем, и которое не хотел никому уступать. Хотя я всегда привык держаться особняком, везде и всегда, но здесь я нашел сам себя, в этом довольно таки пестреньком мужском коллективе. Где так не любили хлюпиков, делали их чмырями, заставляя делать за себя всю грязную работу, всячески унижали и понукали ими.
      Тех существ человеческой породы, которые сразу же теряли свою национальную принадлежность; становились в самом худшем случае педерастами, а в лучшем случае – обслуживающими амбиции «борзых» персоналом. Это – какая-то протоплазма, утратившие человеческие облики существа.
      Чмок - ( чухна или чморик) – чумазое существо, глаза которого постоянно бессмысленны, сохраняют в глубине стеклянно-равнодушную пустоту; лицо обычно не брито, тело не мыто, воротничок подшит какой-то серой тряпкой; на нем парша выглядит, как рыбная чешуя; все обноски на нем висят, грязным не стираным тряпьем; он вонюч, смотрит заискивающе; постоянно таскает в карманах набранную в столовой после рабочих бригад вонючую чернуху; после первого же тычка валится; на шапке или на панаме у него пришитая нитками кокарда; он постоянно спит, где-то приткнувшись, забившись в какую-то щель.
      От постоянных побоев и издевательств, у чмырей прекращается высшая нервная деятельность; чувства практически отмирают; он замыкается, перестает в принципе общаться, поскольку это не нужно ему. Это уже определенно какое-то новое животное; может быть даже какой-то снежный человек, если б его удалось отпустить в природу.
      …После моего чудесного возвращения на прежнее место жительства - ко мне тут же подсел Щелкунов. Очевидно, он, уже зная на то время, что его воинская часть переезжает на отдаленную площадку, и, таким образом, на этот раз, он хотел подстраховаться на недалекое будущее, чтоб меня не отправили вместе с ним. Он обязан был снять с меня гипс, чтоб засунуть меня в рабочую бригаду.
      - Сними гипс, отныне я сам стану ттебя ллечить. А ттеперь, давай, пошевели своими ппальчиками…Тэк…тэк…тэк… Нужно разрабатывать, - сказал он в заключение не свойственным ему голосом эскулапа, - а то ккости срастутся неправильно!
      Открывшееся моему взору место разлома, выглядело, угрожающе синим. Но, Щелкунов, отнял у меня гипс. Унося его, он, громко выразился на всю казарму:
      - Хоть бы на ппроизводстве, а то в драке ссломал, и вот уже целых пол года нничего не дделает!..
      Через день он отправил меня в бригаду «Ух», то есть к сержанту Тугушеву; помогать давать план.
      …Тугушев, был один с тех, кто в числе пяти человек, которые в свое время подняли у нас целую роту бабаев. С виду - это был довольно-таки плотный и коренастый крепыш родом с города Владимира. Держащий в ежовых рукавицах бригаду своих чмырей, доставшуюся ему от предыдущего садиста, дагестанца Мусаева.
      Об его подопечных знали здесь настоящие легенды. Я уже не говорю здесь, что они обстирывали и обихаживали своего авторитетного бригадира, которого боялись каким-то животным страхом.
      Однажды, они, не дождавшись того, пока Тугушев пьянствовал где-то в биндюге, а, возможно, что и держал их на морозе специально под краном, получая от этого какое-то внутреннее удовольствие, может быть даже на спор желая с кем-то испытать терпение этих зашуганных до смерти существ, и еще можно было предположить, что те по чьему-то злому умыслу или по элементарной зэковской подставе, ушли, так и не дождавшись команды своего командира в казарму. Явившийся следом за ними Тугушев, выстроив всю бригаду в бытовке, дал каждому по куску мыла и въедливым тоном начал читать нотации, постукивая при этом ладонью по лицу. Пока очередь дошла до стоявшего последним в строю Бабинцу, тот от волнения, продырявил пальцем толстый кусок хозяйственного мыла, и вертел им от волнения, как пропеллером.
      В его бригаде, наслушавшись Цимбалова, я сразу же повел себя мятежно. По-иному я жить уже не смог бы в тех условиях выживания.
      Когда я уходил после рабочего дня без строя, не дождавшись команды Тугушева, зашуганная до смерти бригада глядела мне в спину, как на смертника.
      Тугушев догнал идущих строем в столовую людей.
      - Выходи! - Приказал бригадир.
      Я оставался в строю. Тогда он ламонулся ко мне, раскидывая на все стороны бабаев. Я тут же получил удар в лицо, после чего оказался сидящим сразу же за невысоким штакетником, который подрезал мне в коленках ноги...
      Недалеко, посредине рассыпанной как попало шеренги, стоял сам бригадир, почему-то держащийся за нос. Потом мне говорили, что это я разбил ему нос. Это мог быть сработавший, автоматически, удар кулаком, так решение дедов, чтоб преподнести бабаям, как наглядный урок, что в них в роте появился новый боец.
      - Вставай! – Сказал Тугушев.
      Тугушев и Авилов стали возле меня по обе стороны, и увлекли меня в пустую казарму. Там они недолго, но доходчиво объяснили, кого? за что? и как? я должен был бить. Больше в казарме меня никто не трогал; я мог ходить без строя, когда и куда захочу. Я, как бы, автоматически становился «борзым», не имея к этому явлению никакого отношения. Да, - на меня теперь могли рассчитывать, как на драчуна. Я должен был служить сдерживающим фактором для бабаев. Но я не был «борзым» - этим байконуровским чудовищем, садистом для салабонов и чмирей, в полном понимании этого слова. Я не желал служить этой системе произвола, отказывался играть в эти игры. Я не хотел заставлять кого-то исполнять свои дикие приказы, насиловать и убивать за их невыполнение; угнетая тех же интеллигентов, ощущая перед ними свою ничтожность. Я был сам интеллигентным внутри человеком.
      У меня с интеллектом было все в порядке; я не подходил не под одну известную на Байконуре и вообще в Советской Армии классификацию; скорее всего, какой-то особенный «пофигист» - (На самом деле их больше называли по…истами), - который знает свою работу, хочет честно работать. Делая только то, что хочет сам делать, а не по чьему-то произволу. Мне не стыдно за тот период жизни даже перед собой. Я жил тогда очень достойно, как для салабона; деньги, провезенные сюда, давали мне экономическую независимость. Я был частым гостем в чайной, покупал там сигареты, не курил бычков, не носил объедков, охотно делился чем-то своих допризывниками.
      Мне начали пророчить лычки, и должность бригадира уже к ближайшему празднику. Но, 9 мая…
      …На 9 мая казармой пополи упорные слухи, которые, - как и подобает всем отвратительным слухам, - имеют неприятную тенденцию сбываться. В том день нас перевели в соседнюю часть майора Денисова. В маленький дисциплинарный батальон, как ее называли в части Пухомелина.
      - Сынки! – Смахнув скупую мужскую слезу, выпалил голосом старого рубаки комбат Пухомелин, на прощальном нашем разводе, - наш добрый Пух, - С каждым из вас я отправился бы хоть сейчас в разведку!…Но служба, - есть служба! В армии приказы не обсуждаются, - а выполняются! Меня переводят на площадку, а вы остаетесь здесь! Сегодня вас переведут в разные части. Приказ зачитает майор Фарафонов!
      - Ну вот, - услышал я рядом чей-то шепот. - Теперь-то я от тебя уже точно избавлюсь.
      Возле меня стоял, скрививший рот в самодовольной улыбке, замполит Сибанов.

      1990 - 2010 г.г.